ЮРИЙ ВИЗБОР московский журналист, в Мурманском издательстве вышла книга его рассказов "Ноль эмоций" - результат поездок по Северу. ЧАСТНЫЕ РАДИОПЕРЕГОВОРЫ - В Северном море хандра у радистов - явление обыкновенное... Мне показалось, что я поймал радиопостановку из Москвы. Два актера читают кем-то написанный текст, размышляя о том, что бы предпринять сегодня вечером. Настолько эта фраза была спокойна, достоверна по интонации, что у меня не зародилось ни капли сомнения в том, что она - фальшива и что все это - радиопостановка. И вдруг я услышал: - Прием! Я потянулся за сигаретой. Наш тральщик шел вдоль норвежских берегов, спешил в район лова. Во второй половине радиорубки, за перегородкой, образованной шкафом передатчика, спал радист Павел Николаевич. Впереди его ждали три недели тяжелой работы, и он, впрочем, как и весь экипаж, заранее отсыпался. Я сидел за приемником и бесцельно "шарил" по эфиру. Случайный поворот шкалы занес меня в чей-то ночной разговор... - В Северном море хандра у радистов - явление обыкновенное, - поучающе говорил один голос. - Уж на то оно море такое - северное, неуютное. Я, как только на переходе тащимся этим Северным морем, так самую что ни на есть веселую музыку гоняю на палубу и в каюты. Чтобы не забыть на свете и другие земли, не все же эта серость да гадючая волна. Вот так. Прием. Второго беседующего было хуже слышно. Различались только какие-то унылые интонации. - Да, Михайлыч, да, да. Это все верно. Это ты верно сказал. У вас, конечно, веселей... народу много. На БМРТ всегда веселее... А у нас снег... снег все время... валит и валит. Палуба белая, пройти нельзя. А дальше - бу-бу-бу-бу... Радиолуч нырнул в черную ночь, вынырнул, как поплавок. - ...поэтому, как ни говори - скучно. И мысли вот какие. Вот такие мысли... Прием. - Да-да, все понял, Саня, все отлично понял. Но скучать тут не приходится. За смену набегаешься по эфиру, как угорелый. В зеркало на себя не глянешь. Вот какие дела. С архангельской флотилией - связь, с поисковиками - связь, метеосводку ты прими, сеанс с берегом держи. Три раза капитанское совещание. Это уж как закон. И антенное хозяйство на мне, и киноаппаратура, и за аккумуляторами глаз да глаз... А капитан - что ему? - дрыхнет до девяти. А в девять встал - ну-ка дай мне поисковиков! Вот так и живем. Слушай, Сань, а как у тебя немецкая фишлупа - ничего, порядок? Прием. - Порядок, Михайлыч, полный. Работает как зверь. Но вот на больших глубинах - тут тянет неважно, что-то неважно. А на рабочих - 200-300 метров - это как в кино глядишь рыбку. Как в кино. Это ты, Михайлыч, верно сказал - фишлупа немецкая хороша. Вот такие дела. Прием. - Все понял, Сань! Только я не говорил, что хорошая. Не говорил. Вот тут у нас в группе все что-то на это изделие жалуются. Фишлупа одно показывает, трал - другое. Так что у нас хуже с этим делом. Может, у тебя какая особая стоит? Прием. - Да нет, обыкновенная, типовая. Прием. - Понятно. Типовая. Прием. Как-то перестал клеиться разговор. Эфир ровно шипел, только изредка по всей его ширине пробегало бульканье. И все. Потом Саня снова включил передатчик, но что-то долго там ерзал и вздыхал в микрофон. - Михайлыч, ты ж с земли недавно... ну сколько там - неделя прошла, что ли... так? Прием. - Да, да, понял. Совершенно верно, девятый день пошел. Прием. - Ну, как там дела-то... на берегу? Все по-старому? Прием. - Все по-старому. Берег как стоял, так и стоит. Все по-старому. В порту новую столовую построили, весь второй этаж стеклянный, и еда ничего. Я застал только самое начало, дальше-то кормить, конечно, хуже будут. Ну, этим пусть управление... горюет об этом пускай... нас-то с тобой кок кормит круглый год. Что еще? Ларек перед входом убрали. Приехал, значит, бульдозер и увез его. Это борьба с пьянством. Из-за этой борьбы... Зато в ресторане теперь другие порядки. Заходишь туда прямо в чем есть - и в буфет ресторанский. Там за милую душу отпустят тебе сто пятьдесят, и закусывай: хочешь - рукавом, хочешь - из буфета; это уж как душа пожелает. Вот такие новости... Ну ты в порту через неделю будешь - сам все и увидишь. Прием. - Все понял, Михайлыч, все ясно. Приеду - сам разберусь. Это точно. Слушай, Михайлыч, я вот что хочу спросить - жен-то пускают теперь в порт пароходы встречать? Прием. - Понял тебя. Жен пускают, вот недавно этот порядок ввели. Стоят строем - прямо твои солдаты. Прием. - А детей, Михайлыч, детей пускают? Прием. - И детей пускают. А тебе что за печаль? У тебя детей вроде нету. Или нажил, где-нибудь на стороне успел? Это я просто так... пошутил... Прием. - Понятно. Шутка. Прием. Эфир снова залился равнодушным шипением, но была уже в нем какая-то неловкость, не просто пауза, а некая фигура умолчания. Тишину нарушил Михайлыч. Его хорошо было слышно, даже прослушивался на начале передачи набиравший силу и оттого как падающая мина вызывающий передатчик. - Так что, говоришь, снег у вас? Прием. Эфир молчал. - Тут, черт, передатчик нагревается медленно. Я говорю, Сань, погода у вас паршивая? Прием. - Да, Михайлыч, да, погода дрянь... Саня некоторое время еще молчал, но руки с кнопки микрофонной не убирал. Потом после долгой паузы все же сказал: - Прием. - А план, говоришь, хороший везете? Прием, - весело спросил Михайлыч. - Слушай, Михайлыч, - вдруг сказал Санька, - ты не темни, чо ты от меня в прятки-то играешь? Прием. - Я не темню. Прием. Теперь Санька орал, даже не выдержав паузу после включения передатчика. - ...прямо скажи мне, чо резину-то тянуть?! Знаешь что - так скажи! Что мы с тобой - чужие, что ли? Прием. - Что ты орешь на весь эфир! Знал бы что, так сказал. Что мне? Прием. - Люську мою видал? Он так кричал, что я убавил громкость - боялся разбудить Павла Николаевича. - Видал. Стояла в гастрономе за печенкой. - Ну? - Что - ну? Прием. - Сделай погромче, - вдруг услышал из-за передатчика. Я вздрогнул от неожиданности и сделал громче. - ...говорили вы с ней о чем? О чем говорили-то. Прием. - О разном. Про погоду, про ее дела, про кино. - Значит, в кино ходит... понятно... Мне показалось, что даже в эфире было слышно, как он там заскрипел зубами. - А что же ей, в кино не ходить, что ли? Ты, Саня, видать, совсем озверел на своем тральщике за четыре месяца. - Ну, а от ребят не слышал по городу - гуляет она с кем или нет? Может, кто на улице видал? Прием. - Врать не буду, этого, Сань, ничего не слыхал. Ничего не слыхал. И не интересовался. Да если бы что было - куда денешься - сразу бы языки зачесали... Так что никаких слухов не было. Прием. - Это я просто так спросил, - тихо сказал Саня. - Просто так... на всякий случай... Она у меня королева! - Ну, уж это ты загнул. Баба как баба... Прием. - Ну, ладно, - сказал Саня. - Чего - ладно? Так оно и есть. Помолчали. - Ну, а про меня спрашивала? Прием. - А как же? Все толк да толк - про тебя все. Вот ждет, вот обнову тебе купила, курить надо тебе бросать, потому что с Воркуты еще не залеченный... Квартиру отремонтировала. Вот про это... Прием. - Ну, а еще что говорила? - Да мы с ней три минуты постояли - в кассу народу было полно! Много ль за три минуты-то скажешь? Прием. - Понятно... Понятно, Михайлыч... Ну, а так - ничего не говорила? - Не понял. Прием. - Ну, что не понял? Где вечера проводит, то да се... Вот про это? Прием. - Нет, не говорила. Говорила, что некогда, что работы много. Вот про это говорила. Прием. - А обнову мне какую справила? Прием. - Не помню, Саня, точно. Не помню. Вроде костюм. Или пальто... Не вспомнить... Да что ты за нее переживаешь? Смешной ты парень, Санька. Я вот своей в Москву написал: ежели хочешь быть достойной - жди! А не будешь ждать - на берегу все найдем. Особенно этого товару. На берегу все найдем. Окромя птичьего молока. Все! Я тебе так скажу, сколько наших разводилось, сколько сводилось - не помирали же! И плавают, и рыбу ловят, и дети ихние сыты! Так что ты зря переживаешь, даже очень зря, потому что у тебя вообще к этому нет никакой причины. Ждет тебя твоя баба, и все тут. Чего же переживать? А не ждет - катись колбаской по Малой Спасской! Вот и весь разговор! Так ведь? Прием. - Верно, Михайлыч, это верно... Слушай, а в чем одета была? Прием. - Кто? Прием. - Люська. Прием. - Ты знаешь - что-то не разглядел. Пальто... Косыночка на голове. Вот так. Прием. - Ясно, Михайлыч, ясно... Что-то слышно тебя стало хуже. Хуже слышно стало... Ну что ж, все ясно... Значит, про меня спрашивала? Прием. - Да спрашивала, спрашивала! Что ты за человек, просто я удивляюсь. Побеседовать с тобой ни о чем нельзя. Спрашивала, говорю, спрашивала, как погода у вас там, не встречался ли я с тобой в эфире... Ну что еще? Говорила, что вот боты ей нужны - старые сносились. Вот и все. Прием. - Боты мы достанем. - Что? Не понял. - Я говорю - боты ей куплю. Прием. - Ясно, Саня, ясно. Купишь боты. Прием. Стоит над севером ночь - тяжелая, непроглядная, как одиночество. Качает в двух морях два корабля, прыгают топовые огни на мачтах, застревают в низких облаках. По золотой арене локатора бегает луч: уткнется в берег - линия, стукнется о корабль - точка. Спит холодное полушарие, укрытое каской сплошных облаков. А я сижу в тесной рубке и среди политики и джазов выскребаю два человеческих голоса. - Ну что, Саня, будем завязывать? Прием. - Как хочешь, Михалыч. Прием. - Ну, значит, до встречи. Заходи в ДМО. А может, котлочистки совпадут, так и погуляем вместе. Прием. - Понял, Михалыч. Понял. Обязательно встретимся. Я у тебя в должниках теперь. Прием. - Это почему же? Прием. - Да так... просто так... отлегло у меня. Прием. - Понял, Саня. Все ясно. Ну - до связи! Прием. - До связи, Михалыч... Прием. Некоторое время эфир помолчал, потом кто-то все же стукнул ключом 88 - "наилучших пожеланий". И в ответ получил 88. Все. Эфир стал пустыней, Я выключил приемник и, стараясь что-нибудь не задеть в этой теснотище ватными брюками, стал пробираться на выход. Над кроватью Павла Николаевича в темноте мерцал оранжевый глаз сигареты. - Слыхали, Павел Николаевич, - сказал я, - правда здорово? - Слыхал, - сказал радист. - Нарушение правил связи. Частные радиопереговоры. Он притушил сигарету о рифленое стекло пепельницы. - За это дело - ой как нехорошо могут дать! Койка глухо заскрипела под ним. - Ну, вались отсюда, - сказал он, театрально зевнув, - спать охота... Хватаясь за мокрые поручни, я побежал в свою каюту. Лег в сырую койку. Прошлой ночью большая волна открыла мой иллюминатор. Воду я вычерпал, книги и ботинки высушил в машине, а вот простыни так и остались сыроватыми. Вытащил из-под подушки транзистор. Едва включил его - что такое? Павел Николаевич настраивал свой передатчик. Я не мог ошибиться. Мощный звук разрывал и разламывал на части крохотный динамик моего транзистора. Павел Николаевич связался с кем-то телеграфом. Его корреспондент отвечал мощно, и слышимость была прекрасная. Связавшись, они тут же перешли на микрофон. - Ну что тебе? - спросил женский голос. - Просто так, - сказал Павел Николаевич. - Не спится... Как дела? Прием. - Все в порядке, - сказала женщина. - Слушай, Павлик, у вас там шторма по прогнозу. Прием. - Да, понемногу качает... Ты мне скажи, Кать, как живешь-то? - Не поняла. Повтори. Прием. - Ну что - не поняла? Как живешь, что делаешь... по вечерам... С кем время проводишь... - Да ты что, - закричала женщина, - рехнулся? С кем это мне время проводить? До конца недели в ночную работаю, сейчас с Дальним Западом тяжело... Тяжелая связь. Ну что еще? Сережка вчера по ботанике четверку принес. И туда, и сюда - сам знаешь. С кем это мне вечера проводить? А? - Ну чего ты раскричалась? - сказал Павел Николаевич. - Пошутить нельзя. - Ты мне лучше скажи, когда мы деньги отдадим Борисовым? А то эта Борисиха встречает меня на лестнице почти каждый день - глаза куда деть, не знаю. - Я ж тебе сказал - после этого рейса. - Поняла, Павлик. После рейса. Ну давай, до завтра, а то меня уже Новая Земля зовет. Ты спи. Чего не спишь-то? Спи. - До связи, - сказал Павел Николаевич. Я выключил транзистор. Днем мы получили прогноз на шторм, и он действительно надвигался. Было слышно, как завывает северный ветер в антеннах траулера.